Сальватор любил розыгрыши, поэтому его экспозиции выделялись из обычного ряда выставок других художников, запоминались надолго. Его картины — необычные, экстравагантные; у них всегда находились как поклонники, так и хулители.
В картинах было много символов, знаков, которые каждый зритель интерпретировал по-своему.
Его любимые цвета и характерный для Сальватора способ работы с красками заставляли картины светиться исходящим изнутри неподражаемым светом. Проникая сквозь темные краски, он подсвечивал их изнутри, как будто позади картин находился дополнительное освещение. Как это удавалось художнику, никто не мог понять. Сальватор же с интересом наблюдал, когда зрители заглядывали за полотно в поисках спрятанного источника света.
На каждой выставке среди многих картин обязательно выделялась одна, привлекавшая наибольшее внимание, впоследствии становившаяся знаменитой — «Река Времени», «Чаша мыслей», «Утраченные иллюзии», «Карусель пламени» …
Для открытия экспозиции он придумывал нечто особенное, потому публика приходила на его выставки с особым удовольствием. Однажды Сальватор облачился в костюм Арлекино и, загримировавшись, показывал яблоко кому-нибудь из гостей:
— Насколько оно идеально по сравнению с этой картиной, вы согласны?
Зрители смотрели на яблоко, на «Реку Времени» и недоумевали: о чем Арлекино спрашивает? Человек идет вдоль реки. Позади него остаются выпавшие цифры, часовые стрелки, циферблат, золотые и серебряные монеты. Спокойная, бесстрастная река уносит их: ей безразлично, что теряет человек – дом, любимых, может быть, жизнь. А человек не замечает, как с каждым шагом все дальше от потерянного, утраченного…
Кто посмелее, вступали в спор с Арлекино, не подозревая, кто на самом деле перед ним стоит. А кто-то с жаром поддакивал:
— Конечно, лучше бы фрукты писал!
К кому-то он подбегал и провозглашал:
— Изумительные картины, не правда ли? – при этом в его голосе явно слышалось сомнение. Опешившие гости не знали, что ответить.
Или, оглядываясь на «Чашу мыслей», шептал:
— Этот художник – совершенно сумасшедший, согласитесь, — и с серьезным видом поддакивал откровениям попавшихся на его провокацию ценителей живописи.
Конечно, картина вызывала недоумение: на полотне изображена половина головы человека, взгляд устремлен на стоящую перед ним чашу. По ее ножке карабкаются вверх, перебираются через край чашки; в чаше спорят, дерутся, отдыхают, спят фигурки разной формы – мысли изображенного человека, как пояснил художник в буклете.
А Арлекин неожиданно заканчивал:
— Похоже, это то, что творится в наших головах? – и стремительно отходил, не ожидая ответа.
А в это время приглашенные актеры, наряженные в костюмы героев комедии del arte, ходили по залу и спрашивали мнение гостей, а затем разыгрывали сценки, подшучивая то над высказываниями публики, то над картинами. Эти импровизации придали особый флер событию, которое оставалось поводом для разговоров еще долгое время:
— Вы были на последней выставке Сальватора? Нет?! Он был, как всегда оригинален. Но его картины все же остаются спорными, — добавляли с сомнением. Те, кто пропустил выставку, обещали себе непременно посетить следующую.
Для другой выставки он придумал зазывный девиз: «Приходите все: ваше мнение имеет значение!».
В выставочном зале под каждой картиной стояла коробка с цветными квадратиками и список с оценками:
— зеленый – «Купил бы тут же!»
— красный – «На помойку!»
— синий – «И что он нарисовал, сам-то понял?»
— желтый – «Ну не зна-а-аю…»
— фиолетовый – «Да он талантище!»
Каждый посетитель мог оценить его картины: выбранный квадратик нужно было бросить в щель второй коробки. На закрытии выставки коробку вскрыли, подсчитали результаты. Ничего неожиданного не случилось: как всегда, мнения разделились. Сальватор закрыл тогда выставку со словами:
— Как же субъективно воспринимается искусство! Что нравится и понимают одни, не нравится и не понимают другие.
Особенно старались отточить свой язычок критики. С особым удовольствием подбирали метафоры, забойные словечки, которыми щеголяли в статьях, соревнуясь друг с другом. Сальватор называл это петушиными боями. Открывая свежую газету, приговаривал: так-так, сегодня меня они потешат? Если не находил чего-то особенного, с зевком закрывал газету и отшвыривал.
— Что? – спрашивала Елена, догадываясь об ответе мужа.
— А, — отмахивался он, — прокисшие щи.
«Скучно ему без сильных оппонентов, — думала она, наблюдая за ним. — Сегодня опять будет слоняться из угла в угол».
Если заметку он находил эдакой, отмечал:
— Гуси-то разошлись сегодня. Ишь, какой гогот подняли, — и уходил в мастерскую, потирая ладони.
«Прекрасно, господа, — Елена с улыбкой провожала Сальватора взглядом, — вы распалили его».
Готовясь к очередной выставке, он обычно приговаривал:
— Давно я не дразнил гусей. — Поединок с критиками раззадоривал его, как мальчишку.
Елена знала, что Сальватора до сих пор больно ранили воспоминания о презрительных замечаниях учителей в художественной школе и академии: мол, что это за мазня у тебя получается? Что ты все время придумываешь? С твоими попытками изобрести велосипед в живописи можно только художественно красить заборы, а не стать настоящим художником. Рисуй, как тебя учат, потом будешь писать, как хочешь.
Поначалу он взрывался, спорил, но со временем понял, что это только вредит ему. Стиснув зубы, закончил обучение, с трудом втискиваясь в их правила.
На поиски своего стиля у него ушло довольно много времени, неудачных и не принятых публикой работ, метаний и уничтоженных картин. Он упрямо искал свой стиль: какое-то шестое чувство вело его и не давало потонуть в реке непонимания. Язвительные насмешки критиков были болезненны, но закалили его и нарастили непробиваемую шкуру. Теперь уже ничто не могло прервать его полет.
На следующий день открывалась его очередная выставка.Публика с интересом ожидала: что этот оригинал придумает на этот раз?
Обычные гости — ценители и знатоки живописи, критики, журналисты — осматривали новые картины художника, поглядывая вокруг в ожидании очередного розыгрыша. Но пока ничего необычного не происходило.
Несколько припоздав, появился его давний оппонент – Критик. Мужчина лет сорока, среднего роста, слегка полноватый. Примечательными были черты его лица, форма усов и бородка, придававшие ему сходство с царем Николаем Вторым, что, несомненно, являлось предметом его гордости: Критик с видимым удовольствием каждую минуту оглаживал бородку или проводил пальцами обеих рук под длинными усами.
Многие, видя его впервые и наблюдая эти маневры в течение пяти минут, сначала впадали в недоумение. Потом, уставившись и не мигая, как в гипнозе, спрашивали себя: “Сколько можно?”
Спустя мучительных десять минут у человека появлялось желание привязать руки Критика к туловищу и понаблюдать: как тот будет жариться на костре тщеславия? А спустя пятнадцать минут вынужденного терпения, собеседник старался смотреть в сторону, лишь бы не впиться тому в усы и не выдрать, чтобы лишить его предмета непомерного самообожания.
Каждый раз, общаясь с Критиком, Сальватор поначалу сдерживался, и только во взгляде резвились озорные чертенята. Потом прикрывал ладонью рот, чтобы тот не увидел уже не сдерживаемую улыбку. А затем отводил взгляд в сторону и только кивал: говорите, милейший, я вас слушаю. Все это время художник мысленно рисовал одну картинку за другой: вот Критик сидит на унитазе со спущенными брюками перед аудиторией и читает лекцию о важной роли критики в искусстве. Или пропускает через мясорубку какашки и кушает их, причмокивая от наслаждения. В этот момент Сальватор даже чувствовал неприятный запах, морщился и зажимал ноздри пальцами. Или представлял его трехлетним ребенком с лавровым венком на голове, в одежде патриция и с голой попой, по которой его шлепает мать. Но Критик ничего не замечал, упиваясь собственной важностью.
И в этот раз Сальватор, общаясь с гостями, краем глаза наблюдал за ним. Критик тем временем неспешно осмотрел выставку, задерживаясь возле некоторых полотен. Повод, которого так ждал художник, тут же подвернулся.
Остановившись у предпоследнего холста, Критик громко заявил, привлекая к себе общее внимание:
— Вы, господин Сальватор, являете миру полную некомпетентность. – И, перейдя к последнему полотну, едва на него взглянув, добавил: — Впрочем, как всегда. – С видимым сожалением вздохнул и огласил окончательный приговор: — Да, не Рембрандт вы, как ни крути, не Рембрандт.
Елена, стоявшая рядом, положила руку на спину Сальватору – я рядом, я с тобой.
— Совершенно с вами согласен, достопочтенный, — коротко поклонился художник, — я не Рембрандт. У меня другое имя, кстати, хорошо вам известное – вы ведь часто пишете обо мне статейки. Надеюсь, вам хватает на хороший обед?
Щеки Критика вспыхнули. Он прищурился, и художнику показалось, что цвет глаз оппонента побледнел:
— Статьи у меня, положим, выходят очень даже премилые. И они популярны, заметьте. Не то что ваши художества.
Сальватор сделал глубокий поклон, провел рукой перед собой воображаемой шляпой с перьями, и сказал:
— Конечно, милостивый государь, ведь это статьи о моих картинах. Кстати, если бы не мои художества, чем бы вы зарабатывали на пропитание?
По лицу Критика пробежала едва заметная судорога, а усы, казалось, встали дыбом.
Манерным движением пальцев художник поправил кружева на рукавах рубашки, выглядывающие из-под камзола – на этот раз он надел костюм французского дворянина восемнадцатого века — и с вызовом произнес:
— Как вы думаете, смог бы я написать копию какой-либо картины, да так, чтобы она была признана за картину автора?
Критик тут же смекнул: до сих пор Сальватор не писал копии ни своих, ни чужих картин. Даже наоборот, всегда говорил: «Я свое отплясал под чужую дудку. Теперь мое время!»
— Безусловно, нет. Это вам не по зубам — мастером надо быть, а не … — и медленно провел взглядом сверху вниз по художнику, как будто с трудом мог подобрать подходящее слово.
— Изволите пари?
— С превеликим удовольствием, — напыжился Критик. — С радостью покажу вам ваше истинное место в живописи, — и по привычке погладил усы: «Вот тут-то я тебя и обыграю, жучара! Сам напрашиваешься».
— Согласен. – Сальватор чуть склонил к Критику голову и внимательно посмотрел ему в глаза: — время расставит всех по своим местам. – Затем расслабился и продолжил: — Значит, япишу копию картины известного художника, а специалисты рассудят нас – Рембрандт я или нет.
«Вот тут-то я тебя и подловлю!» — все в душе Критика ликовало: он не мог простить художнику его публичные издевательские щипки. Церемонно поклонился:
— Ваш вызов принимаю, сударь. – Помолчал и, не сдержавшись, добавил: — Жаль, перчатки нет, а то бы бросил вам в лицо.
Сальватор поморщился:
— Сударь, не опускайтесь ниже, чем вы уже есть. Ниже – только выгребная яма.
Присутствующие, до сих пор молча наблюдавшие за скандалом, не сдержались и прыснули от смеха, но тут же постарались погасить его. У Критика вспыхнул румянец; руки безудержно приглаживали усы, как будто могли спасти от неприятного положения. Глядя на художника исподлобья, он прошептал сквозь зубы:
— Пос-с-смотрим, пос-с-смотрим, – и мысленно продолжил: «Негодяй ты эдакий. Мне-то ничего делать не надо, — на его лице мелькнула улыбка, — а тебе придется расстараться». И лихим движением подкрутил кончики усов.
Сальватор тем временем продолжил:
— Итак, каковы условия, друг мой?
Критик почувствовал себя на коне:«Ты у меня еще попляшешь!».
— Пари, так пари. А условия … — ненадолго задумался. — В присутствии секундантов вы пишете копию в течение недели по шесть часов в день.
Художник кивнул и загнул один палец.
— На выставку пригласить по два эксперта с каждой стороны для оценки вашего «шедевра». — Критик вложил в последнее слово максимум презрения и с видимым удовольствием огладил бородку.
— Согласен, мой шедевр, — серьезным тоном подчеркнул значение, которое художник придавал своим картинам, — должны оценивать знающие люди. Искусствоведы. Вы же не против?
— Не против, — снисходительно согласился Критик.
Сальватор загнул второй палец:
— Чью копию, — посмотрел на оппонента сверху – все-таки ростом был повыше, а потом неожиданно развернулся к публике и закончил фразу: — мне надлежит писать?
Раздался одобрительный гул и свист: публика явно поддерживала пари и с огромным интересом наблюдала разворачивающуюся на ее глазах дуэль. Посыпались имена знаменитых художников. Сальватор развернулся к Критику, рукой повел в сторону гудящей публики и спросил:
— Так как?
Критик забегал взглядом по окружающим: «Что выбрать, чтобы не прогадать?»
— О, будьте снисходительны. – Сальватор прижал руку к груди и поймал его взгляд: а, мол, испугался! – У меня всего неделя.
— Не извольте беспокоиться, голубчик. — Закусив губу, он лихорадочно перебирал: голландцы, Серов, Айвазовский, импрессионисты? Все это было чуждо художнику. — Поленов. Любая картина на ваш выбор, — расщедрился Критик.
Художник приобнял его по-дружески:
— Поленов, говорите? Пусть будет Поленов, — и загнул третий палец.
Со стороны казалось, что художник, будучи спортивного телосложения, сейчас раздавит Критика, обладателя рыхлого тела.
— На ночь холст надо бы куда-то прятать, чтобы все было честно, — нерешительно продолжил Критик и оглядел присутствующих.
Из толпы вперед пробрался невысокий мужчина в светлом дорогом костюме и, слегка задыхаясь от волнения, предложил:
— Можем в моем банке. У меня и сейф есть; и помещение, где можно оборудовать мастерскую.
— Прекрасное предложение! – зааплодировал Сальватор. – Что вы просите взамен, господин банкир?
Банкир быстро прикинул: целую неделю к его банку будет приковано особое внимание. «Мой банк станет не просто банком, но особым местом – где происходило публичное пари!». Это явно сулило дополнительную прибыль. Но надо еще что-то и с художника получить, в качестве благодарности, так сказать.
— Ваша картина… на мой выбор… бесплатно, разумеется … было бы достаточно… — Его глазки забегали: пройдет номер, не пройдет?
— Справедливо, господин банкир, — Сальватор загнул четвертый палец. — А чем рискуете вы, господин Критик?
Взгляды присутствующих остановились на его лице. У Критика появилось ощущение, что его поджаривают на сковороде. Пытаясь успокоиться, он принялся приглаживать усы. Ничего не приходило в голову, кроме одной трусливой мысли: попал так попал.
— Ваше слово, мы ждем, – подстегнул его банкир.
Глаза Критика заметались по залу, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться. Ах да, вот она – самая вызывающая, на его взгляд, картина. «Он же копиист никакой, чего это я разволновался? Мне нечего терять – я выиграю это злосчастное пари».
— Если я проиграю, больше никогда не напишу ни одной критической статьи, — заявил он торжественно.
— Звучит как клятва, — подхватил Сальватор. — Все знают, что мой стиль живописи весьма далек от классики, отличить мою копию от оригинала будь легко, не так ли, господин Критик?
— Нисколько не сомневаюсь, господин художник.
— И в этом случае за вами останется право писать обо мне и моих картинах все, что вам заблагорассудится.
Критик степенно кивнул и пошевелил ноздрями: ему почудился запах только что сплетенного лаврового венка.
Публика зашумела: все-таки случилось – выставка началась скандалом.
— Итак, господа, — Сальватор обвел присутствующих взглядом, — пари заключено и все вы – свидетели. Похоже, нам еще секунданты нужны, не так ли? – и похлопал Критика по плечу.
«Издеваешься?!» — возмутился Критик, скривился и сбросил руку художника. «Ничего, еще посмотрим, кто кого», — стиснул руки в кулаки и засунул в карманы:
— Пусть желающие предложат свои кандидатуры.
Желающие среди публики нашлись. Предвидя барыши, к сделке присоединился владелец соседнего отеля: предложил для секундантов номера для проживания и божеские цены — наверняка толпы будут виться в его ресторане, пытаясь выведать что-нибудь у секундантов. Перед его глазами на стенах ресторана уже висели в рамках фотографии участников пари с автографами и вписанные в историю отелястрокиоб этом уникальном событии. А реклама сделает свое дело, в этом он не сомневался.
Далее обговорили, что писать картину Сальватор будет на состаренном холсте, но современными красками. Выделили три дня на подготовку – изучить оригинал, потренироваться в мазке, колористике. Холст, краски и кисти должны были доставить утром, к началу работы.
— Отлично, господа, — подытожил Сальватор. – Приглашаю вас через десять дней на выставку “Одной скандальной (он поднял указательный палец вверх) картины”. Что же, мне пора идти готовиться. — Вздохнул, делая вид, что перед ним стоит непосильная задача, в успехе которой он не уверен. – А вы еще побудьте здесь: мои картины, шампанское и интеллектуальные беседы – в вашем распоряжении.
По дороге домой Сальватор обнял жену и сказал:
— Повеселимся, дорогая?
Жена улыбнулась и погладила его по щеке:
— Ты – великий художник. – Прикрыв глаза, он нежно поцеловал ее ладонь. Она тихонько вызволила руку и погрозила пальчиком: — И большой озорник: вечно придумываешь какие-то проказы, – и оба засмеялись.
Сальватор подумал: «Не только забавы ради. Мне и самому интересно посмотреть, на что я способен. Да и взгреть этого наглеца пора — слишком разошелся. Давно его не дергали за усы».
С секундантами на следующий день подписали договор: они живут в отеле без права свободного выхода за его пределы и с обязательством полного запрета говорить о предмете пари, живописи, художниках, рисовании и происходящем в мастерской. В противном случае они будут вынуждены оплатить все расходы и огромный штраф.
— Завтра первый день пари, ты готов? – поинтересовалась Елена, стоя в хитоне в не очень удобной позе – она позировала для очередной картины мужа.
— Да, дорогая.
— Как ты будешь писать при публике — ты же привык в таком виде, — она кивнула на его рабочий костюм, состоявший из трусов и фартука. Когда-то Сальватор объяснил, что голое тело позволяет чувствовать себя свободно – он открыт для идей, полета. — Представляю себе лица секундантов, — и засмеялась. – Запомни, а лучше зарисуй их — может, пригодится.
– Ты – моя Елена Премудрая. Непременно так и сделаю. — Теперь засмеялись оба.
— Я устала, давай передохнем. Ты что-то задумал? – кивнула на холст.
— Милый друг, — проводя кистью по холсту, продолжил Сальватор, — критики не создают ничего. Иногда мне кажется, они — творческие импотенты: у них нет ни спектаклей, ни концертов, ни картин. По сути, кроме яда и способности, как пиявки, впиться в тело художника и пить его кровь, они ничего не могут: сам-то я не могу, но вам покажу, как надо. А как ты можешь показать, если сам не мастер? – в его голосе слышались печальные нотки. — И тогда почему ты до сих пор не Рафаэль? Остается только раздавать уничижительные оценки налево и направо. Вот и брызгают слюной, пустышки.
Он прикрыл глаза: «Мне известно, как, порой, недоброжелательная критика больно бьет в сердце и какие раны оставляет».
Елена молчала: Сальватор не любил говорить о прошлом. Только по некоторым брошенным в разное время фразам она понимала, какой трудный путь он прошел, прежде чем стал известным художником. И все его эскапады – родом из того времени.
— Дорогая, продолжим. Еще немного и на сегодня закончим.
Елена была молодой стройной женщиной с неординарным лицом – маленькими холодными глазами, делавшими ее неприступной особой, и большими губами, привлекавшими к себе главное внимание. И если ее взгляд казался непроницаемым, то губы жили своей жизнью – улыбка разных оттенков пробегала по ним, оживляя ее лицо. Это придавало ее облику какую-то загадку. Обаяние и умение общаться привлекали к ней людей. К тому же она обладала даром увлекательно преподносить сюжет неординарных картин Сальватора и в то же время оставляла место для воображения зрителей, сохранив при этом некую тайну мастера. Поэтому его полотна всегда находили желающих их приобрести и потом становились предметом особой гордости их обладателей.
Какое-то время Сальватор еще писал. Потом встал, отошел от мольберта, посмотрел на холст, на жену, снова на холст.
— На сегодня хватит. Я знаю, с чего начну завтра, а ты можешь переодеться и отдохнуть. — Он подошел к ней, чмокнул в щечку: — Ты – мое сокровище.
Она улыбнулась:
— А ты – мое, — погладила его по волосам и вышла из мастерской.
Вечером они сидели на террасе. Было тихо. Зажженная свеча слегка трепетала, отбрасывая танцующие тени. Он взял из коробки сигару, обрезал ее кончик, подвинул пепельницу и закурил.
— Ты хочешь его уничтожить? – тихо спросила Елена.
Он помолчал, затянулся сигарой.
Критик, помнится, был безобидным и очень старательным студентом. Прилежно выполнял учебные задания. У него всегда все было аккуратным. Метания “А если так?”, спонтанное “Кажется, меня осенило!”, импульсивное “Я схватил тебя за хвост!”, раздававшиеся в учебном классе за мольбертом Сальватора, вносили хаос и раздражали будущего критика – мешали сосредоточиться на своей картине. В отличие от Сальватора, к занятиям всегда был готов; ни разу не было, чтобы что-то не сделал. С такой же старательностью он выполнял свой долг: критик обязан найти и указать на недостатки. Со временем поднаторел на поле критики и даже преуспел — его статьи становились все более язвительными; чувствовалось — он вошёл во вкус. В его мире все было ясно и понятно, сомнениям места не было. В этом смысле ему жилось легко.
— Ты слышала, чтобы говорили: «Великий критик такой-то писал, сказал»? — усмехнулся Сальватор и сбросил пепел с сигары. — Максимум — известный, и то в сочетании со словом «современный». Бесплодные существа, что бы они делали, если бы не было нас, творцов? – И сам себе ответил: — Сдохли бы с голоду. Потому что критиковать легче всего, а ответственности никакой — я критик, мне можно.
— Ты жесток.
— Не более, чем они с нами. Всегда найдутся те, кто хочет затоптать другого — всем хочется почувствовать себя значимым; вот и пыжатся, мыльные пузыри. Скопом хватают камни и бросают в того, кто лучше, кто не похож на них. И все это — в полной уверенности, что правы только они. – Сдавил сигару в пепельнице и с вызовом сказал: — Не уничтожать творение и творца и потом плясать на его костях танец собственного бессмертия, а помочь сделать лучше.
Этот разговор мысленно вернул его во времена учебы. Доставалось ему тогда от учителей за своеволие. А будущий Критик со своими ровными, ничем не выдающимися работами шел тихо, незаметно. И только бросал недобрый взгляд на картины Сальватора: наверное, уже тогда понимал, что как художник ничего не стоит. Не потому ли ушел в критику, задавал себе иногда вопрос Сальватор.
— Ты прав,милый. Но ты знаешь:собаки не могут не лаять; ветру дано разносить; а твой караван идет туда, куда хочешь ты, — Елена положила руку поверх руки мужа. Сальватор нежно сжал ее пальцы.
Конечно, история с пари быстро стала известна в городе, чему в немалой степени поспособствовали журналисты. К секундантам по вечерам пытались пробраться журналисты, знакомые и просто любопытные. Подстерегали их в баре, ресторане, на лестнице, даже в туалете. Предлагали взятки, подарки. Ловили брошенные ими слова, фразы. Но секунданты не рискнули раскрыть тайну — никто из любопытствующих не мог предложить им сумму, которая покрыла бы штраф по договору. Зато повышенное внимание заставляло чувствовать себя такими же знаменитыми, как и Сальватор.
Только они знали, что происходило за закрытыми дверями временной мастерской, как шла работа над копией, и с удовольствием поддерживали ореол таинственности: на вопросы не отвечали, от подношений отказывались, тихо говорили между собой и при случае обменивались многозначительными взглядами, едва заметно улыбаясь. Им самим нравилась эта игра. И даже жаль было, когда означенная неделя закончилась.
Через день после заключения пари в городе и у банка были расклеены афиши о дополнительной экспозиции «По следам пари: Одна скандальная картина». Привлекал внимание заявленный сюрприз для посетителей. Это еще больше подогрело внимание к основной выставке: с каждым днем ее посещало все больше людей. Афиши интриговали: с тринадцати часов каждый час будут впускать новых посетителей; доступ заканчивался в девятнадцать часов. Все в городе обсуждали предполагаемый сюрприз: чрезвычайно любопытно, что еще придумал известный своими эксцентричными выходками маэстро? От желающих попасть на открытие не было отбоя. Билеты раскупили мгновенно.
Утром в день открытия в соседний выставочный зал привезли оригинал и выполненную копию картины Поленова. Сальватор привез еще одну картину. Их развесили в ряд: оригинал, копия и новая картина, покрытая тканью.
К двенадцати часам прибыли все приглашенные гости. В двенадцать открыли двери в зал. Последним в сопровождении приглашенных им искусствоведов царственной походкой вошел Критик.
Все столпились перед оригиналом и копией. Они были обрамлены одинаковыми рамами, в равной степени освещены – ничто не должно было выдать копию. Каждый пытался различить: где копия, где оригинал?
Наконец, эксперты — по двое с каждой стороны — определились: по определенным признакам можно определить копию, хорошо выполненную, но — копию. Критик торжествовал: «Наконец-то!» — и ходил по залу гоголем.
Сальватор произнес благодарственное слово и добавил:
— А теперь сюрприз — моя новая картина. Прошу.
Пока он шел к картине, Елена читала стихи:
— Моею кровью я украшу
Ступени, белые давно.
Подставьте жертвенную чашу,
И кровь пролейте, как вино.
Над дымной и тяжёлой чашей
Соединяйтесь, — я зову.
Здесь, в чаше, капли крови вашей,
А на ступенях я живу.
Обжёг я крылья серафимам,
Оберегавшим древний храм,
И восхожу багровым дымом
К давно затворенным дверям.
Смелее ставьте ваши ноги
На пятна красные мои,
И умножайте на дороге
Багряно жаркие струи.
Что было древней, тёмной кровью,
То будет новое вино,
И молот, поднятый любовью,
Дробит последнее звено.
Сальватор подошел к накрытой тканью картине и добавил:
— Исходит кровью не любовь,
А наше самовыраженье.
В искусстве смешано моем
Добро со злом и тьма со светом,
Блеск полнолунья с божеством, — и дернул за веревку. Ткань упала и открыла полотно.
– Это аллегория. Я назвал ее «И кровью все окуплено сполна».
В центре картины была изображена жена художника, одетая в белый хитон. Напротив нее — пожилой согбенный мужчина в алом облачении кардинала. Позади него и справа от нее – мужчины в разных позах. Каждому досталась какая-либо часть кардинальского одеяния: у кого-то на голове была надета кардинальская шапка, на ком-то сутана, у кого-то повязан широкий кардинальский пояс. Общим был их нескрываемый интерес, в вожделении тянущиеся к женщине руки. А она пыталась удержать падающее из рук окровавленное сердце; рана на ее груди кровоточила. Мужчина напротив подставил ладони, желая поймать алое сердце скрюченными от артрита пальцами. Из его рта стекала тонкая красная струйка, с пальцев капала кровь; на некоторых мужчин попали капли крови. Верхняя часть картины изображала дальние горы и три креста с едва различимым распятием.
В полном молчании присутствующие рассматривали новую картину. В какой-то момент один из зрителей присвистнул и пальцем показал на ее нижнюю часть. Остальные увидели его жест и тоже обратили внимание. Кто-то прикрыл рот, сдерживая возглас удивления; кто-то сжал губы, чтобы сдержать смех. В воздухе запахло очередным скандалом.
— Смотрите: лапы…
Кто-то тихо добавил:
— У остальных – тоже.
Шепот нарастал.
— Фигуры, как у Босха…
Кто-то выдохнул:
— Сатиры …
Поглаживая бороду, Критик пробежал глазами по картине, его лицо по привычке сложилось в презрительную гримасу, губы скривились и от этого задрался один ус. Он подыскивал убийственные слова.
Шепотки и тихие смешки вокруг заставили его приглядеться внимательнее. Кто-то не удержался и сказал:
— И лица знакомые …
Кто-то ахнул:
— Так это же …
Постепенно все расступились, развернулись и встали полукругом к Критику, оставив его в одиночестве в центре зала, и с любопытством разглядывали его.
Он впился взглядом в переднюю фигуру в кардинальском облачении. Лицо показалось ему знакомым. Это было полбеды. На голове персонажа явно просматривались бугорки рогов; в заостренных чертах лица было что-то звериное. Но главное другое: из-под облачения кардинала выглядывала волосатая козлиная нога. Это было слишком. Он покраснел и закричал:
— Как ты посмел, гаденыш!
Его руки задергались, словно он собирался боксировать. В глазах запутались невыпущенные молнии. Не зная, что предпринять, Критик топтался на месте и сожалел, что это не реальная дуэль и в его руках нет пистолета – тут же выпустил бы все пули в своего врага.
— Я этого не потерплю! – его голос сорвался и перешел в петушиный крик. Оставалось одно: бежать от позора.
Сальватор крикнул ему вслед:
— Куда же вы, дружище!
Все расхохотались. Сальватор продолжил:
— Если я не останусь в истории живописи, то не благодаря его критике, потому что он и сам в историю искусства не войдет; а лишь потому, что не создал чего-то великого, что проверяется временем, а не чьим-то мнением.
В зал стремительно вошел молодой худощавый человек.
— Критики появляются ниоткуда и пропадают в никуда. – Все одобрительно закивали.
— Кто-нибудь может назвать имена тех, кто гнал импрессионистов? – он обвел взглядом публику. – Вижу — нет.
Художник бросил взгляд на молодого человека.
— Чем злобнее критика, тем более уязвлено самолюбие. Так какова цена его критики?
Прищурившись, молодой человек обвел взглядом присутствующих, словно пытался их запомнить, и, наконец, нацелился на новую картину Сальватора: всем телом вытянулся в ее сторону, взглядом впился в полотно и даже высунул кончик языка. Наконец, выпрямился, закинул руки за спину и сцепил их. Кривая улыбка тронула его губы:
— Не слишком ли … — начал он, слегка раскачиваясь с носка на пятку.
Сальватор перебил его:
— Имя им – легион. След оставляют только творцы и их произведения. — Переглянулся с Еленой, наклонился к ней и прошептал на ухо: «Кажется, скучать мне не придется», — и подмигнул. Она уткнулась в его плечо, чтобы не рассмеяться вслух. Теперь она была спокойна: появился новый назойливый комар, который своим зудением и уколами будет раздражать творческий задор ее мужа. Лучшего и желать трудно.
Молодой человек осекся, бросил взгляд на присутствующих и понял: сегодня ветер дует не в его паруса и лучше затеряться в толпе. Елена заметила эти маневры: «А мальчик-то непрост!».
Выставка работала до вечера. Каждый час публику впускали через парадный вход, а выпускали на другую улицу. «Аллегорию» снова закрывали тканью. Снова ткань спадала, и картина представала перед новыми зрителями. Реакция у всех была одинаковой: пауза, потом смешки, переходящие в хохот. Сюрприз срабатывал неизменно.
Позже в городе еще долго обсуждали новую картину Сальватора и прописанный в ней образ Критика, его позорное бегство после, казалось бы, триумфа. Поговаривали, ночью он уехал из города. Больше о нем никто не слышал.
Теплым вечером после выставки Сальватор и Елена отдыхали на террасе. Как обычно, горели свечи. Как обычно, Сальватор закурил сигару. Взглянув на отбрасываемые свечами тени, она заметила:
— Взгляни, какой призрачный свет они отбрасывают.
Сальватор понаблюдал танец света и теней.
— Ты меня вдохновляешь. – Взял ее руку и поцеловал. — Каждый раз заставляешь увидеть необычное в обычном.
Он откинулся на спинку кресла и погрузился в размышления. Отсвет огня периодически вспыхивающей сигары отражался на его лице и освещал блуждающую улыбку. В глазах зажигались и гасли искорки. Он слегка поднимал руку и рисовал что-то в воздухе, словно на воображаемом холсте.
— Я знаю, какой будет моя следующая картина – «Призраки света и тьмы»…
© 2020. Риторова В. Все права защищены
В рассказе использованы стихи Ф.Сологуба иЮ.Кузнецова.